Мой магазин "Синьора Помидора"
Александра, дочь Маргариты
— Дэн! Это я, Дэн!
— Саш, я не могу сейчас с тобой разговаривать…
— Почему? Ты занят? Лекции? Зачеты? Прямо ночью?
— Вроде того… Саш, понимаешь, у нас тут внезапно все изменилось… поменялось расписание, сечешь?
— Секу, — однозначно отвечаю я, хотя у меня внутри все дрожит.
— И я уезжаю на военные сборы, — частит Дэн, — я как раз собираюсь сейчас, Саш… и надо ничего не забыть… и там не будет связи… и мы все даем подписку, что не будем звонить домой… никому не будем звонить, сечешь?
— Военные сборы? Под самый Новый год? Ты хоть бы врал поинтереснее! Мог бы сказать, что подрядился играть зайчика в кругосветном турне! Или Деда Мороза! Снегурочку, на худой конец!
— Саша…
— Сколько он тебе заплатил?
Во мне вскипают маленькие пузырьки злости, подбираются к глазам, выжимают ненужные слезы…
— Саша…
Я сглатываю:
— Сколько, Дэн? Ты хоть не продешевил? Хватит на тот горный велосипед, который ты так хотел? Давай я сама тебе его подарю, а? Или он тебе пообещал крутую тачку? Сколько я стою, Дэн?
— Саш, пожалуйста… это только на неделю… максимум на две!
— Значит, он тебе пока дал только на пару пива, да? Остальное по факту? Помахал морковкой перед мордой осла?
— Саш, не глупи. И давай не будем друг друга оскорблять, хорошо? Я действительно уезжаю. Меня не будет в городе.
— А я и не собираюсь тебя искать! Очень надо!
Я в сердцах брякаю телефоном о кровать и шмыгаю носом. Слезы все-таки нашли дорогу. И я больше чем уверена что за всеми этими сборами, военными тайнами и отсутствием связи стоит Марат! Марат, который делает что хочет, потому что считает это нужным и правильным! Со мной, с Мартой, с Алисой, а теперь еще – и с Дэном! Не дай бог кому-то попасть в поле притяжения Марата… пойти, что ли, закатить ему истерику на ночь глядя? Но тут я вспоминаю: «Иначе она умрет» — и сразу же сдуваюсь как проколотый воздушный шар. Приваливаюсь к стене и натягиваю плед по самые мокрые глаза. Ладно, хватит с Марата и Алисы… которая тоже сейчас сидит или лежит где-то без сна… и думает… и плачет… и не потому, что у нее забрали любимую игрушку — нет… Алиса хочет пережить эту ночь. Просто пережить – и ничего больше. И ей, и всем нам остается только ждать… ждать… Мне кажется, человеческая жизнь большей частью состоит как раз из ожидания. Все чего-то ждут, на что-то надеются – живя при этом начерно, кое-как… и каков, интересно, в результате процент сбывшихся надежд?
Я снова беру в руки мобильник, верчу его и равнодушно откладываю в сторону. Оказывается, у меня и подруг-то нет – во всяком случае таких, кому можно позвонить хоть среди ночи. Мне вообще некому звонить, кроме Дэна… как случилось, что мне оказался нужен именно он? Что я в нем нашла? Почему мне без него так плохо? Марат считает Дэна ошибкой. Но у Марата была Маргарита… моя мать. Которую, возможно, тоже кто-то считал ошибкой. Марта например. А у Марты есть Рекс — нелепость на четырех лапах с хвостиком-закорючкой и преданно выкаченными глазками-пуговками. Она купила щеночка бельгийского гриффона – хотела бы я видеть того, кто продает бельгийских гриффонов незадорого на рынке у метро! — а из него вырос Кабыздох. Возможно, от меня также ждали чего-то большего, чем Дэн, с которым я познакомилась просто в сквере у Универа. Гриффон у метро и сквер у Универа – две вещи, весьма совместные… Но мы любим тех, кого любим: некрасивых, беспородных, бездомных, бесперспективных, нужное подчеркнуть. И даже непорядочных порой любим. И тех, кто нами манипулирует. И зря Марат носится так со мной – я ничем не пошла в него: нету у меня ни неземной красоты, ни талантов, ни железной хватки. У меня присутствует только неуемная страсть к чтению. Я – это книги, разбросанные по всему дому: книги в столовой, гостиной, спальне, ванной и даже в туалете, тетради и блокноты, исписанные мелкими, налезающими друг на друга строчками, многократно исчерканными. Мои стихи несовершенны, выспренны и часто нелепы… и мне уже шестнадцать. Вряд ли я стану великим поэтом, или я созрею, и из меня вывалится нечто гениальное ближе к сорока. Скорее я стану просто добротным переводчиком: потому что чувствую ритм и стиль, искренность и фальшь… А Дэн сегодня был фальшивым насквозь. Дэн, черт бы его побрал! Как вышло, что у меня нет никого, кроме тебя, предатель? Поговори со мной… поговори со мной, потому что мне сейчас ОЧЕНЬ нужно поговорить!
Я выдираюсь из теплого пледа, щедро политого моими слезами, и бреду по дому, словно надеюсь набрести на какой-нибудь секретный запертый чулан… тайник Синей Бороды с огромными купеческими ларями, полными крови и бальных платьев, или скорее найти сундук Кощея: с зайцем, фаршированным уткой, яйцом и иглой, на кончике которой – все наши беды. И если отломить этот кончик, все вернется на круги своя: Алиса – к Марату, я – к Дэну, Марта… Марта почему-то всегда остается одна. От нее все уходят: Марат к Маргарите, а потом к Алисе… вот и я попыталась найти себе прибежище в Дэне… а Марта все кружит с плетеной кошелкой у метро, там, где мы жили раньше, и где она знает всех продавцов и бабушек с пучками укропа и ранней клубникой. Там, забросив свой лакированный невод со смешным названием ридикюль, она и сыскала того, кто сейчас наверняка сопит в ее постели – неудавшегося гриффона, таинственного сфинкса, гибрида ехидны и оренбургского пухового платка…
Мне очень хочется постучать к Марату: я вижу, что он тоже не спит – но о чем мы будем с ним говорить? «Спасибо что вернул мою коммьюникейшн тьюб? Я тут же кинулась к Дэну, а он меня отшил. Сейчас и ты меня отошьешь, скажешь: Саша, мне некогда, иди спать. Поговорим завтра». Да, поговорим завтра… которое почему-то никогда не наступает! Никогда! Я с трудом отрываю себя от отцовской двери и волоку себя за шиворот дальше: потому что если я сейчас все это ему выскажу, будут только вопли, сопли, и разбуженная Марта… Что ж, это и есть та самая настоящая взрослая жизнь, которой я так жаждала, и в которой каждый тянет одеяло на себя. Он не может говорить о Дэне, а я не могу говорить с ним об Алисе… потому что оба мы хотим и ждем настоящего, а то что произойдет, будет насквозь фальшиво.
У Марты все настежь: она сосредоточенно роется в одном из шкафов. На полу гора каких-то папок, альбомов со старыми фотографиями – я уже видела все это раньше.
— Боже, как ты меня напугала!
— От твоей охраны вообще никакого толку, Марта, — говорю я, пытаясь увернуться от холодного мокрого носа и такого же мокрого, но отвратительно пахучего и липкого языка.
— Отстань! – отпихиваю Рекса от себя я. – Сегодня виделись! Какой ты, однако, гиперсексуальный…
— Ты почему не спишь?
— Хочу любить и быть любимой…
Марта роняет очередной альбом, поднимая тучу пыли. На ней новые очки – ничуть не лучше прежних.
— Александра, мне не до шуток! – говорит Марта строго.
— Какие уж тут шутки, — я вздыхаю так, что осевшая было пыль снова взлетает в воздух. – Я перезрела, Марта… в этом возрасте я уже не нужна никому…
По Мартиному лицу видно, что я не перезрела, а сбрендила.
— Она впервые предстала моим глазам на заре моей юности, в лето Господне тысяча триста двадцать седьмого года, утром шестого апреля, в соборе святой Клары, в Авиньоне…
Я тоже точно помню день и час, когда увидела того, кого Марат, злой человек, которого ты называешь братом, а я — горячо любимым отцом, увы, сегодня так безнадежно испортил… Или же это случилось не сегодня, а еще вчера? Марта, ты не знаешь, почему так: все в этом доме делают только то, что считает нужным Марат? Разве что кроме Рекса – ну, на то он и король всех гриффонов!..
— Саша, не корчи из себя Джульетту, закругляй свой шекспировский монолог и иди спать, — советует Марта устало. – У меня еще много дел.
— Это была не Джульетта, — обижаюсь я, — а Лаура. Почему, когда мне край нужно с кем-то поговорить, меня непременно отправляют спать? Мне не с кем спать… моя постель холодна и одинока…
— Шоколадку хочешь? – пытается откупиться от меня Марта.
— Лучше цикуты. Ты тоже по ночам ищешь сундук Кощея Бессмертного? – осведомляюсь я, и Марта подходит ближе и начинает принюхиваться:
— Саша, надеюсь, ты…
— Не волнуйся. Не пила ничего крепче водки, и не курила ничего, кроме конопли!
Терпение Марты иссякает:
— Жаль, что тебе уже нельзя надавать по заднице!
— Да, — киваю я. – Этого я не позволю! Я нежная тварь и отнюдь не поклонница садо-мазо! Я чувствую, что всем мешаю. Меня надо срочно сбыть с рук, поскольку еще немного – и я стану таким же залежалым товаром как и эти твои советы молодым хозяйкам и дагерротипы времен Первой мировой. Кстати, что ты тут ищешь?
— Как воспитывать детей! – отрезает Марта.
— Их надо не воспитывать. Их надо вовремя выдавать замуж, — бурчу я. — В средние века девицей на выданье считалась каждая, достигшая возраста двенадцати лет.
— Спасибо за информацию, — говорит Марта. – Значит, если мы все равно так опоздали, теперь можно и не торопиться!
— Это может плохо кончиться, дорогая моя тетушка, — скорбно говорю я, умащиваясь посреди папок с тесемочками фасона «совершенно секретно, хранить вечно». — Возьмем хотя бы век девятнадцатый…
— Возьмем, — соглашается Марта и начинает капать в склянку что-то очень дурнопахнущее. Будь ее питомцем не пес, а кот, он бы непременно украл у Марты это пойло, а Кабыздох и ухом не повел.
— Ага, — продолжаю я, игнорируя подставленную склянку. — Если девицы не выходили замуж в моем возрасте, то дальше их ждала либо панель (Сонечка Мармеладова), либо бесконечная рефлексия по поводу своей полной ненужности (Марья Болконская). И, если Болконскую граф Толстой все же пристроил в хорошие руки, то для Сонечки Достоевский пожалел теплого местечка, и отправил ее вместе с Раскольниковым на каторгу!
— Настоящая каторга – постоянно выслушивать твой бред! – говорит Марта и тычет в меня валерьянкой. – На, выпей! И отправляйся ты спать, наконец! Когда на тебя находит, ты становишься такой же несносной, как… как…
— Как моя мать, — заканчиваю я угрюмо.
Марта хватает склянку и одним движением опрокидывает ее содержимое в рот. Затем судорожно трясет над пустой посудиной пузырьком, и буквально насильно вливает очередную порцию в рот мне. Пойло бьет в нос, от неожиданности я им давлюсь и сиплю:
— Ты же шоколадочку обещала!
— Возьми на комоде и убирайся, наконец.
Вместо шоколадки я беру с комода альбом, полный глянцевых любительских фотографий: почти везде – Маргарита. Длинные светлые волосы, длинные ноги, улыбка как у кинозвезды… десятая, двадцатая, сотая улыбка…
— Здесь она еще не начала… — Марта запинается, но все же продолжает — совсем тихо: — Пить. Это мой любимый альбом…
Я листаю страницы и внезапно будто проваливаюсь прямо в них: неправда, что я все забыла! Я помню это лицо, и эти щекочущие меня волосы… и даже запах ее духов! Запах, к которому примешивается другой — резкий, тяжелый, меняющий все: голос, походку, глаза, руки… саму нашу жизнь… Я вырываюсь, потому что у ее поцелуев тоже появился тот же отвратительный дух. Я бегу по тропинке – от песочницы к подъезду, а она – женщина со спутанной белой челкой и ставшими мутными глазами — тяжело топает сзади.
— Я т-тебе покажу, как от м-матери прятаться, противная девчонка! – визгливо кричит она.
У нее длинные ноги… и длинные руки… вот сейчас… сейчас она поймает меня! От ужаса я спотыкаюсь и падаю – прямо в грязь лицом.
— Что ты наделала, вымазалась как свинья!
Меня волокут под мышки, и сандалики глухо стучат по ступенькам.
— Ты такая же свинья, как и твой отец!
Меня хватают за шкирку, в лицо брызжет вода. Она холодная, а мыло тут же попадает в мой распяленный в крике рот – вместе с этим запахом, от которого никуда не деться. Я дергаюсь, и меня бьют по щекам. Оттого, что они мокрые, звук получается особенно звонким:
— Хлясь! Хлясь!
— Ма-а-а-а-а-а-ама!!
— Дрянь! Маленькая дрянь! Открой глаза, когда с тобой разговаривают!
Я открываю глаза: в ванне передо мной лежит женщина. Ее лицо странно умиротворенное, а волосы, словно щупальца анемоны, обвивают ее очень длинное, тонкое, белое, будто обескровленное тело.
— Ма-а-а-а-арт-а-а-а-а! – отчаянно кричу я, и… просыпаюсь.
Марта тихо спит на боку, а между нею и мной уютно сопит Рекс, как всегда, воняющий отнюдь не духами, а псиной. А на самом краю лежу я — Александра, дочь не Марты, а Маргариты. И от этого уже никуда не деться.
